Название: Коккер-спаниель
Автор:Jana_J
Рейтинг: R
Жанр: ангст, плавно переходящий в платонический слэш
Таймлайн и спойлеры: 2.01 и 4.16
Дисклеймер: Крипке Всеубивающий
На написание этой наивной, но чувственной больничной истории меня вдохновила статья о фотографе Ли Миллер.Ее темой были мода и война. И именно на войне у нее случилась самая большая и самая реальная любовь. Ближе к смерти чувства обостряются до предела. Люби, ибо эта секунда может стать последней. Ничто мы не любим так, когда можем потерять.
Настроение фика экзальтированное, чуть восторженное и болезненное. На краю. Любовь сгущена в такую повсеместную практику, как накалывание тату с именем любимого человека. Для Винтов это слишком сентиментально, каюсь.
читать фик
Когда смерть дышит в затылок, то любовь уже закидывает тебе руки на плечи. Если гибель близка, то рубашка любви все равно ближе к телу. Смерть только настигает тебя, когда приступ любовной лихорадки уже свалил с ног. Ибо за спиной у смерти произведен сговор с временем, и потому ты любишь исступленно и безнадежно того, кого можешь потерять в следующую секунду. Ты больше не ты, а тостер под сильным током, выплевывающий поджаренные ломтики любви.
Сейчас твоя единственная реальность — любовь, и все, что ты производишь в этом опасном мире, тоже любовь. Ценишь только то, что теряешь, и держишь только то, что у тебя насильно вырывают. Все чувства смертельно обострены возможностью необратимого изменения. Мир не будет прежним без него. Тот, кого ты любишь, может умереть прямо сейчас у тебя на глазах. И ты можешь погибнуть в этот же миг под его любящим взором. От любви? От смерти? Неважно.
Вот только смерть всегда приходит к финишу первой, оставляя любовь позади. Но это стоит того. Ибо ты изведал к тому времени истинную любовь.
Когда вокруг рвутся с издевающимся свистом бомбы; когда в воздухе в равной пропорции разлиты пули и гибель; когда твой брат гаснет у тебя на глазах, и ты ничего не можешь сделать — о, как сильно ты любишь его тогда. И пусть все катится к черту, пусть пули впиваются, куда хотят, даже в тебя.
Ты любишь так, что все остальное кажется настоящим не более, чем кукольный домик по сравнению с настоящим домом.
Его боль сжигает тебя, когда его глаза закрываются — ты тоже ничего не видишь перед собой. Дин, Дин, Дин, ты не можешь так со мной поступить. Ты не можешь уйти в никуда, когда так мне нужен. Не умирай, пожалуйста. Я не хочу жить без тебя в кукольном домике, слышишь?
Мы все так же будем мотаться по нескончаемым дорогам, и я всегда буду знать, что стоит мне немного повернуть голову — и я увижу тебя. Сосредоточенно ведущего машину в ночь на поиск сгустков зла. Как бы мы себя не убеждали, что лишь проездом в этой натянутой в пространстве, как хайвей, ночи, но мы живем в ней постоянно. Но я не позволю, слышишь, не позволю тебе умереть в ней! Прогони ночную темноту и посмотри на меня.
Импала больше никуда не едет. Мы здесь, в больнице, белые стены, четыре угла страданий и пятый — ожидания, и я теряю тебя, а ведь я никогда ничего не теряю. Потому что берегу то, что мне дорого.
А ближе и дороже тебя у меня ничего и никого нет. Можно порезаться стеклом, острым краем бумаги или бритвой. А можно порезаться предчувствием смерти своего брата и бессильно истекать любовью к нему, оставляя вены опустошенными. Я бессилен тебя спасти. И это меня убивает вернее, чем электрический стул убивает осужденного на казнь. Я должен сидеть здесь и смотреть, как сереют в сумерках безличные стены и твое разбитое лицо, и слышать, как больничный гул за дверью перекрывает слабый писк приборов, показывающих твои линии жизни вернее, чем ладонь.
Очнись и посмотри на меня, ну же… Это будто не твоя, а моя палата, ведь ты ее даже не видел, потому что не приходил в сознание. Зато я могу описать ее с закрытыми глазами. Невыносимо глядеть на тебя неотрывно, это как смотреть вечность на поезд, который вот-вот сомнет тебя с железнодорожных путей. Поздно сходить с рельсов.
И поэтому я изучаю белый уголок подушки, на которой ты лежишь, отсвет беды на дальней стене и каждую каплю, стекающую по капельнице. И пока у меня хватит терпения, ни одна из этих капель не станет последней для тебя. Пока я слежу за движением в прозрачной гибкой трубке, тебе не станет хуже. Не спрашивай, почему, я просто это знаю.
… Ресницы Дина чуть заметно дрогнули. Он явно приходил в себя. Сэм, сидящий у его койки, напряженно ждал. Наконец Дин медленно, будто это причиняло ему боль, открыл глаза. Потолок— стены—Сэмми. Все белое.
Побледневший Сэм не мог смотреть на искалеченного брата, но все же смотрел. Может, поезд пройдет по развилке?
У Дина были до того измученные и усталые глаза, что сердце младшего Винчестера сжалось от беспокойства.
— Не говори ничего, — предупредил он пострадавшего от общения с Аластаром брата.
Но Дин все же собрался с силами:
— Похоже, вечеринка удалась. Какая вечеринка без хорошей драки?
На Сэма волнами нахлынули облегчение, жалость и огромная черная, как доберман, злость, нисколько не уменьшившаяся от отмщения демону, вырвавшемуся из ловушки и потрепавшему Дина всласть.
— С Аластаром покончено, — коротко сообщил Сэм старшему брату.
Дин ничего не спросил, но в его глазах занозой засел вопрос, чего Сэм не мог вытерпеть. Сейчас брат не должен узнать, что он не просто изгнал Аластара, но и пытал его, пытал гораздо эффективнее Дина, а после, получив все, что хотел, убил, не прикоснувшись к демону и пальцем.
Брата надо было отвлечь. И Сэм сделал то, чего уж никак не собирался делать до конца жизни, настолько это казалось нелепым и попросту смешным.
— Обещай, что не будешь смеяться, — серьезно попросил он.
Дин осторожно кивнул лежащей на подушке головой и устало прикрыл глаза.
Сэм быстро снял куртку и закатал повыше левый рукав рубашки. Не самое время для нежностей, но выхода нет.
С трудом снова открыв глаза, Дин сфокусировался на повернутом к нему плече младшего брата. Ему понадобилось около минуты — перед глазами все плыло— чтобы прочитать вытатуированную на бицепсе надпись. 4 буквы, первая D, последняя N. Dean. У Сэма на плече красовалось его имя.
Сэм чувствовал себя глупо и с тревогой ждал реакции брата.
Наконец Дин произнес в своей шутливой манере, за которой обычно скрывал растроганность:
— Сэм, я обижен. Почему я узнаю об этом только сейчас и почему ты не добавил «Навсегда»? «Дин навсегда» смотрелось бы гораздо лучше.
— Я просто хотел, чтобы ты знал, — сказал тихо Сэм.
Дин хмыкнул.
— И именно поэтому ты не носишь маек и одеваешься за закрытой дверью, или когда я сплю, или в душе.
— Это напоминание для меня, — голос Сэма дрогнул.
Мнимая веселость Дина тут же улетучилась. Он понимал, но продолжал выспрашивать:
— Чтобы не забыть случайно имени собственного брата? И как же тебя угораздило, Сэм?
Младший Винчестер тоскливо молчал.
28 сентября, 2006
… В кармане измазанной кровью куртки у него лежит список, набросанный папой. Травы и предметы для какого-то тайного ритуала. Он не может оставаться в больнице, видите ли, а должен бегать по поручениям отца. А старший брат умирает в это время.
Сэм шел по запущенному кварталу незнакомого города, без особой цели читая вывески. Состояние Дина было критическим, и он даже не знал, выживет ли брат после катастрофы. Только не Дин, нет. Еще никогда брат не был так далеко от него, и это пугало. Не докричаться, не растормошить. Дин так и не узнает, насколько любим.
«Розовая лилия». На вывеске неоновый пунктир, сплетенный в символический лотос. Салон тату. Сэм остановился и, поняв, что нужно сделать, открыл не слишком чистую на вид дверь. Сейчас его не интересовало, стерилизируют ли здесь иглы и сколько сертификатов висит в покрытом пылью углу. Пусть его посадят на продавленный стул, и его локоть будет упираться в подушечку отвратительного розового цвета, а давно распрощавшийся с приличной работой мастер с трехдневной небритостью и век не стиранной майке с названием давно распавшейся рок-группы будет с ухмылкой называть его «пупсиком» и с пристрастием выспрашивать, как давно они с этим Дином встречаются. Сэм не будет объяснять, что не обязательно накалывать имена своих подружек, мамы или бенгальских тигров в прыжке. Не будет долго распинаться, что у него нет человека роднее собственного брата. Он сцепит зубы, и имя Дина навсегда впечатается в его кожу и никогда не сойдет. И боль будет упоением, таким упоением, что перестанет быть его болью. Все, что он может сделать ради Дина. Теперь брат всегда будет с ним.
— Обещай, что не будешь смеяться, — попросил на этот раз Дин, глядя на притихшего брата. Не слишком четко координируя движения, он обнажил свое правое плечо, облаченное в больничную белую футболку.
Сэм недоуменно глядел на татуировку, гласящую «Сэмми», и ощущал подозрительную влагу на глазах.
— Я вот тоже не удержался, — глаза Дина тоже утратили сухость. — Теперь ты тоже знаешь. Я просто не мог иначе.
— Но почему «Сэмми»? — поинтересовался Сэм.
— Потому что ты всегда будешь малолетним сопляком. И к тому же я сказал той девчонке с иглой наперевес, что это в честь моего коккер-спаниеля. «Сэмми, фас!» Звучит куда лучше, чем «Сэм, фас», не находишь? Я иногда мечтал о такой собаке, кстати.
Сэм усмехнулся уголком губ. Это был его Дин, не терпящий нежностей.
Брат словно забыл, что опутан проводами, пластырями и постельным режимом. Он оживленно нес всякую чушь, а Сэм просто слушал, не шелохнувшись, и грелся в лучах своего личного солнца, пробудившегося от зимней спячки. Солнце было не в меру говорливо.
— Ты бы видел ее прическу — голубые дреды! Живая реклама, ведь этот грязный салон назывался «Голубая пантера», и обшарпаннее местечка во всех штатах не сыскать, даже в Мэне. Мне там приглянулся рисунок одной шикарной красотки, но я тебя решил наколоть. Я же не Эми Уайнхаус…
Дин запнулся. Его лицо на секунду исказила боль, отнюдь не физическая. В палате было тихо, приборы у изголовья гудели ровно и довольно; свет, проникающий сквозь окно, постепенно истаивал в полумрак.
— А когда ты сделал эту глупую наколку? — внутренне замирая, спросил он.
— Когда ты умирал, — просто сказал Сэм, и в каждом звуке этого нехитрого предложения перекатывались отшлифованными камушками все мысли, терзающие его тогда.
— У дураков мысли сходятся, — уронил Дин странную, совсем не смешную фразу, и солнце на мгновение померкло, как и день за окном. Сэмми пришлось пережить все то же, что и ему… Видит бог, он не хотел для него такой участи. Не хотел, чтобы Сэм терял близких ему людей и узнал, каких температур достигает и как обугливается на углях смерти любовь.
Но в его глазах впервые за долгое время не было подозрения, и Сэм почувствовал себя нормальным. Впервые за долгое время. Остатки солнечного тепла еще лежали на его душе, как коврик собаки на полу большого настоящего дома. «Сэмми, апорт!». Глупый, глупый Дин. Зачем ему собака, если есть он? Но про команды Дин пусть забудет: он не дрессированный.
… На золотистой лужайке резвится коккер-спаниель, а мальчик с веснушками треплет его за холку. Эта картинка долю секунды задержалась на радужке глаз Дина, а потом навсегда сгинула в зеленых глубинах. Зачем ему собака? У него всегда будет Сэм… Зияющий в его сердце. Умирает ли он или нет. Умирает ли Сэм или нет.
Дин сделал тату в честь своего брата в самый обычный день, когда Сэма даже и не думал умирать или надсадно кашлять. И не показывал наколку, потому что слишком сокровенно. Просто он любил Сэма, как в последнюю, все секунды своей и его жизни. И был готов заплатить за эту любовь коккер-спаниелем и другими мечтами. Впрочем, он старался особенно не мечтать… Тостеру, исправно выдающему хорошо пропеченные и даже чуточку подгоревшие ломтики любви, ни к чему мечты.
Автор:Jana_J
Рейтинг: R
Жанр: ангст, плавно переходящий в платонический слэш
Таймлайн и спойлеры: 2.01 и 4.16
Дисклеймер: Крипке Всеубивающий
На написание этой наивной, но чувственной больничной истории меня вдохновила статья о фотографе Ли Миллер.Ее темой были мода и война. И именно на войне у нее случилась самая большая и самая реальная любовь. Ближе к смерти чувства обостряются до предела. Люби, ибо эта секунда может стать последней. Ничто мы не любим так, когда можем потерять.
Настроение фика экзальтированное, чуть восторженное и болезненное. На краю. Любовь сгущена в такую повсеместную практику, как накалывание тату с именем любимого человека. Для Винтов это слишком сентиментально, каюсь.
читать фик
28 сентября, 2006
Когда смерть дышит в затылок, то любовь уже закидывает тебе руки на плечи. Если гибель близка, то рубашка любви все равно ближе к телу. Смерть только настигает тебя, когда приступ любовной лихорадки уже свалил с ног. Ибо за спиной у смерти произведен сговор с временем, и потому ты любишь исступленно и безнадежно того, кого можешь потерять в следующую секунду. Ты больше не ты, а тостер под сильным током, выплевывающий поджаренные ломтики любви.
Сейчас твоя единственная реальность — любовь, и все, что ты производишь в этом опасном мире, тоже любовь. Ценишь только то, что теряешь, и держишь только то, что у тебя насильно вырывают. Все чувства смертельно обострены возможностью необратимого изменения. Мир не будет прежним без него. Тот, кого ты любишь, может умереть прямо сейчас у тебя на глазах. И ты можешь погибнуть в этот же миг под его любящим взором. От любви? От смерти? Неважно.
Вот только смерть всегда приходит к финишу первой, оставляя любовь позади. Но это стоит того. Ибо ты изведал к тому времени истинную любовь.
Когда вокруг рвутся с издевающимся свистом бомбы; когда в воздухе в равной пропорции разлиты пули и гибель; когда твой брат гаснет у тебя на глазах, и ты ничего не можешь сделать — о, как сильно ты любишь его тогда. И пусть все катится к черту, пусть пули впиваются, куда хотят, даже в тебя.
Ты любишь так, что все остальное кажется настоящим не более, чем кукольный домик по сравнению с настоящим домом.
Его боль сжигает тебя, когда его глаза закрываются — ты тоже ничего не видишь перед собой. Дин, Дин, Дин, ты не можешь так со мной поступить. Ты не можешь уйти в никуда, когда так мне нужен. Не умирай, пожалуйста. Я не хочу жить без тебя в кукольном домике, слышишь?
Мы все так же будем мотаться по нескончаемым дорогам, и я всегда буду знать, что стоит мне немного повернуть голову — и я увижу тебя. Сосредоточенно ведущего машину в ночь на поиск сгустков зла. Как бы мы себя не убеждали, что лишь проездом в этой натянутой в пространстве, как хайвей, ночи, но мы живем в ней постоянно. Но я не позволю, слышишь, не позволю тебе умереть в ней! Прогони ночную темноту и посмотри на меня.
Импала больше никуда не едет. Мы здесь, в больнице, белые стены, четыре угла страданий и пятый — ожидания, и я теряю тебя, а ведь я никогда ничего не теряю. Потому что берегу то, что мне дорого.
А ближе и дороже тебя у меня ничего и никого нет. Можно порезаться стеклом, острым краем бумаги или бритвой. А можно порезаться предчувствием смерти своего брата и бессильно истекать любовью к нему, оставляя вены опустошенными. Я бессилен тебя спасти. И это меня убивает вернее, чем электрический стул убивает осужденного на казнь. Я должен сидеть здесь и смотреть, как сереют в сумерках безличные стены и твое разбитое лицо, и слышать, как больничный гул за дверью перекрывает слабый писк приборов, показывающих твои линии жизни вернее, чем ладонь.
Очнись и посмотри на меня, ну же… Это будто не твоя, а моя палата, ведь ты ее даже не видел, потому что не приходил в сознание. Зато я могу описать ее с закрытыми глазами. Невыносимо глядеть на тебя неотрывно, это как смотреть вечность на поезд, который вот-вот сомнет тебя с железнодорожных путей. Поздно сходить с рельсов.
И поэтому я изучаю белый уголок подушки, на которой ты лежишь, отсвет беды на дальней стене и каждую каплю, стекающую по капельнице. И пока у меня хватит терпения, ни одна из этих капель не станет последней для тебя. Пока я слежу за движением в прозрачной гибкой трубке, тебе не станет хуже. Не спрашивай, почему, я просто это знаю.
19 марта 2009
… Ресницы Дина чуть заметно дрогнули. Он явно приходил в себя. Сэм, сидящий у его койки, напряженно ждал. Наконец Дин медленно, будто это причиняло ему боль, открыл глаза. Потолок— стены—Сэмми. Все белое.
Побледневший Сэм не мог смотреть на искалеченного брата, но все же смотрел. Может, поезд пройдет по развилке?
У Дина были до того измученные и усталые глаза, что сердце младшего Винчестера сжалось от беспокойства.
— Не говори ничего, — предупредил он пострадавшего от общения с Аластаром брата.
Но Дин все же собрался с силами:
— Похоже, вечеринка удалась. Какая вечеринка без хорошей драки?
На Сэма волнами нахлынули облегчение, жалость и огромная черная, как доберман, злость, нисколько не уменьшившаяся от отмщения демону, вырвавшемуся из ловушки и потрепавшему Дина всласть.
— С Аластаром покончено, — коротко сообщил Сэм старшему брату.
Дин ничего не спросил, но в его глазах занозой засел вопрос, чего Сэм не мог вытерпеть. Сейчас брат не должен узнать, что он не просто изгнал Аластара, но и пытал его, пытал гораздо эффективнее Дина, а после, получив все, что хотел, убил, не прикоснувшись к демону и пальцем.
Брата надо было отвлечь. И Сэм сделал то, чего уж никак не собирался делать до конца жизни, настолько это казалось нелепым и попросту смешным.
— Обещай, что не будешь смеяться, — серьезно попросил он.
Дин осторожно кивнул лежащей на подушке головой и устало прикрыл глаза.
Сэм быстро снял куртку и закатал повыше левый рукав рубашки. Не самое время для нежностей, но выхода нет.
С трудом снова открыв глаза, Дин сфокусировался на повернутом к нему плече младшего брата. Ему понадобилось около минуты — перед глазами все плыло— чтобы прочитать вытатуированную на бицепсе надпись. 4 буквы, первая D, последняя N. Dean. У Сэма на плече красовалось его имя.
Сэм чувствовал себя глупо и с тревогой ждал реакции брата.
Наконец Дин произнес в своей шутливой манере, за которой обычно скрывал растроганность:
— Сэм, я обижен. Почему я узнаю об этом только сейчас и почему ты не добавил «Навсегда»? «Дин навсегда» смотрелось бы гораздо лучше.
— Я просто хотел, чтобы ты знал, — сказал тихо Сэм.
Дин хмыкнул.
— И именно поэтому ты не носишь маек и одеваешься за закрытой дверью, или когда я сплю, или в душе.
— Это напоминание для меня, — голос Сэма дрогнул.
Мнимая веселость Дина тут же улетучилась. Он понимал, но продолжал выспрашивать:
— Чтобы не забыть случайно имени собственного брата? И как же тебя угораздило, Сэм?
Младший Винчестер тоскливо молчал.
28 сентября, 2006
… В кармане измазанной кровью куртки у него лежит список, набросанный папой. Травы и предметы для какого-то тайного ритуала. Он не может оставаться в больнице, видите ли, а должен бегать по поручениям отца. А старший брат умирает в это время.
Сэм шел по запущенному кварталу незнакомого города, без особой цели читая вывески. Состояние Дина было критическим, и он даже не знал, выживет ли брат после катастрофы. Только не Дин, нет. Еще никогда брат не был так далеко от него, и это пугало. Не докричаться, не растормошить. Дин так и не узнает, насколько любим.
«Розовая лилия». На вывеске неоновый пунктир, сплетенный в символический лотос. Салон тату. Сэм остановился и, поняв, что нужно сделать, открыл не слишком чистую на вид дверь. Сейчас его не интересовало, стерилизируют ли здесь иглы и сколько сертификатов висит в покрытом пылью углу. Пусть его посадят на продавленный стул, и его локоть будет упираться в подушечку отвратительного розового цвета, а давно распрощавшийся с приличной работой мастер с трехдневной небритостью и век не стиранной майке с названием давно распавшейся рок-группы будет с ухмылкой называть его «пупсиком» и с пристрастием выспрашивать, как давно они с этим Дином встречаются. Сэм не будет объяснять, что не обязательно накалывать имена своих подружек, мамы или бенгальских тигров в прыжке. Не будет долго распинаться, что у него нет человека роднее собственного брата. Он сцепит зубы, и имя Дина навсегда впечатается в его кожу и никогда не сойдет. И боль будет упоением, таким упоением, что перестанет быть его болью. Все, что он может сделать ради Дина. Теперь брат всегда будет с ним.
19 марта 2009
— Обещай, что не будешь смеяться, — попросил на этот раз Дин, глядя на притихшего брата. Не слишком четко координируя движения, он обнажил свое правое плечо, облаченное в больничную белую футболку.
Сэм недоуменно глядел на татуировку, гласящую «Сэмми», и ощущал подозрительную влагу на глазах.
— Я вот тоже не удержался, — глаза Дина тоже утратили сухость. — Теперь ты тоже знаешь. Я просто не мог иначе.
— Но почему «Сэмми»? — поинтересовался Сэм.
— Потому что ты всегда будешь малолетним сопляком. И к тому же я сказал той девчонке с иглой наперевес, что это в честь моего коккер-спаниеля. «Сэмми, фас!» Звучит куда лучше, чем «Сэм, фас», не находишь? Я иногда мечтал о такой собаке, кстати.
Сэм усмехнулся уголком губ. Это был его Дин, не терпящий нежностей.
Брат словно забыл, что опутан проводами, пластырями и постельным режимом. Он оживленно нес всякую чушь, а Сэм просто слушал, не шелохнувшись, и грелся в лучах своего личного солнца, пробудившегося от зимней спячки. Солнце было не в меру говорливо.
— Ты бы видел ее прическу — голубые дреды! Живая реклама, ведь этот грязный салон назывался «Голубая пантера», и обшарпаннее местечка во всех штатах не сыскать, даже в Мэне. Мне там приглянулся рисунок одной шикарной красотки, но я тебя решил наколоть. Я же не Эми Уайнхаус…
Дин запнулся. Его лицо на секунду исказила боль, отнюдь не физическая. В палате было тихо, приборы у изголовья гудели ровно и довольно; свет, проникающий сквозь окно, постепенно истаивал в полумрак.
— А когда ты сделал эту глупую наколку? — внутренне замирая, спросил он.
— Когда ты умирал, — просто сказал Сэм, и в каждом звуке этого нехитрого предложения перекатывались отшлифованными камушками все мысли, терзающие его тогда.
— У дураков мысли сходятся, — уронил Дин странную, совсем не смешную фразу, и солнце на мгновение померкло, как и день за окном. Сэмми пришлось пережить все то же, что и ему… Видит бог, он не хотел для него такой участи. Не хотел, чтобы Сэм терял близких ему людей и узнал, каких температур достигает и как обугливается на углях смерти любовь.
Но в его глазах впервые за долгое время не было подозрения, и Сэм почувствовал себя нормальным. Впервые за долгое время. Остатки солнечного тепла еще лежали на его душе, как коврик собаки на полу большого настоящего дома. «Сэмми, апорт!». Глупый, глупый Дин. Зачем ему собака, если есть он? Но про команды Дин пусть забудет: он не дрессированный.
… На золотистой лужайке резвится коккер-спаниель, а мальчик с веснушками треплет его за холку. Эта картинка долю секунды задержалась на радужке глаз Дина, а потом навсегда сгинула в зеленых глубинах. Зачем ему собака? У него всегда будет Сэм… Зияющий в его сердце. Умирает ли он или нет. Умирает ли Сэм или нет.
Дин сделал тату в честь своего брата в самый обычный день, когда Сэма даже и не думал умирать или надсадно кашлять. И не показывал наколку, потому что слишком сокровенно. Просто он любил Сэма, как в последнюю, все секунды своей и его жизни. И был готов заплатить за эту любовь коккер-спаниелем и другими мечтами. Впрочем, он старался особенно не мечтать… Тостеру, исправно выдающему хорошо пропеченные и даже чуточку подгоревшие ломтики любви, ни к чему мечты.
@музыка: Placebo — Blind, Centrefolds
@настроение:
@темы: sad, Yeah, me too, fiction, WB
-
-
22.02.2010 в 20:35очень понравилась сама тема. и как бы отголосок твоей концепции их любви. всепоглощающей Дина и эгоистичной Сэма. и пусть из любви к Сэму я не хочу с ней соглашаться, но не могу не согласиться, что так оно, в общем-то, и есть. здесь это очень четко показано.
метафора про тостер очень понравилась, она вначале так замечательно легла... да и вообще текст, особенно первые абзацы, быть может, еще один камень в пирамиду моего храма Винчестеровской любви-абсолюта. вот.
-
-
22.02.2010 в 20:52такой отзыв! такой отзыв!
вещь для Винчестеров сентиментальная только если не вглядываться в суть вещей. а суть у них, пожалуй, еще хуже...)
Ага. Винты ужас как сентиментальны.)))
Дин: "что бы не было между нами: любовь, семья..." (5.04)
Сэм: "я все еще люблю тебя" (5.11, цитата на века)
а и вообще текст, особенно первые абзацы, быть может, еще один камень в пирамиду моего храма Винчестеровской любви-абсолюта. вот.
Ого, какое капитальное строение. Хотя последние сезоны его как-то источают незаметно....
-
-
22.02.2010 в 21:05Ага. Винты ужас как сентиментальны.)))
но как суровые канзасские мужики, конечно же, этого не показывают) только мы все равно все видим..)
Хотя последние сезоны его как-то источают незаметно....
я держусь пока что мужественно. преимущественно как раз на фаноне) если хорошенько поливать и вовремя выпалывать баобабы, взращивая надежду на светлый исход, можно продержаться и не пасть жертвой неправоверных.